среда, 12 сентября 2012 г.

Когда мы будем считаться на небесах

отсюда:

"Когда мы будем считаться на небесах - что мне зачтется?

Любил тебя - ну да, любил тебя. Но вряд ли это можно считать моей заслугой - скорее, заслугой тех, кто все это придумал. Мне многое понравилось, спасибо. Особенно ты.
Били в школе? Ну да, били в школе. Начальник отдела кадров держал за ворот, главный инженер пинал ботинком, электромонтер и автомеханик отвешивали лещей. Строительный подрядчик крутил согнутыми пальцами за нос - "хочешь, покажу Москву?", а менеджер мазал клеем стул. Программист стоял в стороне и не смотрел, журналист рисовал карикатуры на весь класс (я в них был тараканом). После того, как мне сломали ногу в драке, все хором сказали "он упал". Когда мы будем считаться на небесах, что им зачтется? Может, я, а может, Инга Стомина, по кличке "Инка-Сахарок", которая ложилась за спортзалом, сначала с начальником отдела кадров, потом - с автомехаником, потом - с программистом (автомеханик стоял на шухере), а после у нее обнаружили туберкулез, и весь класс погнали на диспансеризацию. Инка-Сахарок лежала в больнице, и весь класс писал ей письма. "Сахарочик, - писал автомеханик, - как дила? Кому дала?". А Инка отвечала из больницы: "Ты лучше всех". Она никого из класса не заразила, ни тогда, ни потом. Что ей зачтется?
Страдал? Ну да, страдал. Плакал, не спал ночами, хотел повеситься. Но не повесился. Зачтется ли мне это, когда мы будем считаться на небесах? Нелюбовь - не доблесть. Ни твоя, ни к тебе.
Женился. Потом развелся. Женился по нелюбви, развелся по любви. Ревновал как черт. Изводил лицом, читал морали, не давал дышать, доводил до слез. Зато не прочел ни одного чужого письма - хотя хотелось. Это - доблесть? Не воровал, не грабил, не убивал. Насчет прелюбодеяния не уверен, с ним сложней. Но от прелюбодеяния неизменно получал удовольствие. Зачтется мне это, когда мы будем считаться на небесах?
Уехал жить заграницу, выучил новый язык. Мог бы и не учить, ведь правда? Это мне было нужно, не небесам.
Жил один, ночами читал газеты. Придумал дать объявление: "Познакомлюсь с красивой девушкой", думал, буду оригинален. Газету выбирал по цене: ту, в которой дать объявление выйдет дешевле всего. Это оказались "Мотоциклетные новости". Сообразил, что просчитался, но было поздно. Деньги они возвращать отказались, объявление напечатали.
В тот же день одна красивая девушка вышла за газетами без очков. И по ошибке купила "Мотоциклетные новости". А дома от удивления стала их листать.
Так я познакомился с Полой.
Пола научила меня ходить в белых брюках, заниматься любовью при ярком свете, обедать в кровати и детской песенке-дразнилке: "Ах какой же, братец Яков, ты лентяй, ты лентяй". Она знала кучу детских песенок, и постоянно бормотала их себе под нос. От нее расходились мелодии, как круги по воде.
Опять женился, уже надолго. Родились дети. Но не я их носил и не я их рожал.
Сделал воздушного змея для Эстель. Змей взлетел и запутался в проводах, и мы не смогли его снять. Эстель подпрыгивала на цыпочках, я принес швабру и стал размахивать ею, пытаясь попасть в провода. Чуть не упал, потом упал - на спину. Ударился головой о камень, закрыл глаза. Эстель наклонилась, и рыжий кончик ее косы коснулся моего носа. Я открыл глаза и запел: "Ах какой же, братец Яков, ты лентяй, ты лентяй". Надо мной в проводах телепался бумажный змей, голова гудела, я тихонько пел, а Эстель смеялась.
Через год ее сбила машина. Эстель лежала в реанимации, я стоял над ней и пел про братца Якова. Меня пытались выгнать все медсестры и лично сам гравврач. "Ты лентяй, ты лентяй". Я не поддавался. "Если на неделе ты лежишь в постели..." На шестьсот девяносто пятом лентяе Эстель очнулась и прошептала: "ай-ай-ай". "У вас был один шанс из ста", - сказал главврач. Я принес ему хорошего коньяка. Вот этот коньяк - он кому зачтется? Мне, главврачу, или Эстель, которая после той аварии прожила еще целых девять лет? Может быть, она замолвит за меня словечко, когда мы будем считаться на небесах.
Я сколотил скворечник, и каждую зиму туда прилетают скворцы. До сих пор.
Я приносил Поле розы весной. В будний день - по одной, в выходные - по пять.
Я поливал черешневое деревце на балконе. Деревце звали "Пола", это я его так назвал. Правда, потом оно все равно засохло.
Я настоял на аборте, когда сказали, что третью беременность Пола может не пережить.
После аборта Пола пошла работать, начала пить антидепрессанты, похудела, сменила прическу и развелась со мной. Когда мы будем считаться на небесах, что ей зачтется? И кому зачтется тот маленький человек, которому на небесах оказалось нечего предъявить?
Зато я научил Бобо совать в рот две конфеты разом.
Бобо был моим любимцем, моим баловнем, моим капризом. Я любил его даже больше, чем Эстель - особенно чем мертвую Эстель. Простит ли она мне это, когда мы будем считаться на небесах?
Я носил Бобо на плечах, научил кататься на велосипеде, водил на уроки скрипки и на дзюдо. Дзюдо Бобо любил, а скрипку терпеть не мог, теперь он играет в оркестре в штате Невада, Пола увезла его в Америку, когда ему было десять, и с тех пор я ни разу его не видел: Пола не захотела. Когда мы будем считаться на небесах, я спрошу ее: почему?
Мне ведь вряд ли зачтется, что было больно. Это не доблесть, когда болит. Но мы еще посмотрим, кто там будет давать отчет: не во мне здесь дело. Я там спрошу, почему так вышло - с Полой, с Бобо, с Эстель, с главным инженером, который попал под упавший трос, и со мной самим, который всех пережил.
Я ведь всех пережил. И вот это мне точно зачтется, когда мы будем считаться на небесах.
Хотя остался автомеханик. Он по-прежнему работает в гараже, обожает трехлетнюю дочь от второго брака и каждый день напивается вхлам - кроме дней, когда ему позволяют с ней встречаться.
Остался менеджер, он пережил жену. Подворовывает на работе, держит породистую собаку, в выходные поет в церковном хоре, хотя в бога не верит. Но в церкви хороший хор.
Остался начальник отдела кадров, выросший до финдиректора, и журналист, выросший до журналиста. Оба работают, не покладая рук.
Остался программист - программисты всегда остаются. Женат, любим, нелюдим. Мало читает, много спит.
И осталась дочь от Инки-Сахарок, умершей в двадцать лет от туберкулеза. Никто не знает, чья. Автомеханик купил ей машину, программист перечисляет деньги, главный инженер оставил в наследство кольцо с рубином, журналист заставил окончить школу. Ко мне она приезжает на каникулы каждый год, хотя я-то здесь точно ни при чем: я ведь тогда со сломанной ногой лежал в больнице.
Инка-Сахарок тогда тоже, как все, сказала "он упал".
Но потом приходила меня навещать. И писала записки: "Ты лучше всех"".

Комментариев нет: